Очерки и рассказы (1862-1866 гг.) - Страница 3

— Все гордость!

— Она! Она!

— Как увели-то?

— Да как уводят? Напали середь чистого поля: "вылезай-ка, друг любезный!" Отобрали рукавицы, кнут, все дочиста. Шапку было тоже норовили, да спасибо один заступился. "Нет, говорит товарищу, шапку ему отдай: вишь вьюга (перед масленой дело-то было). Отдай, говорит, а то чего доброго простудится, умрет: богу за душу ответишь".

— Вона как!

Некоторое молчание.

— Шкальчик! — произносит солдат, выкладывая на стойку пятачок.

— Сию минуту-с.

— Да в белой посуде чтоб.

— Нет-с, это не можем.

— Да что ты? Ай нам впервой? Мы, слава богу, учены!

— Что же-с, кавалер, нам тоже надыть себе преферанс оказывать. Копеечку набавьте — так; ноне не бог весть какие доходы-те: когда-когда ведро в сутки сбудешь.

— Так что ж нам трынка-то важность, что ли? — вломился вдруг в амбицию солдат.

— Кто говорит!

— Иван Егорыч, оставь! — пищит солдату какой-то люстриновый капот. — Господь с ним.

— Постой! Что ты мне: "господь с ним"? Этак "господь с ним" с одним да с другим, так тебе в день шею свернут!

— Сделай милость, оставь!

— Кавалер, не горячитесь.

— Нет, я те во чем угощу!

— Ну, это еще надвое!..

Кое-как солдат с бранью удаляется от стойки.

— Так это-то ты ромом называешь? — орет опять дачник.

— Так точно.

— Так ты мерзавец, повторяю я.

— Напрасно, вашескородие.

— Пятую рюмку пью: вода водой. Дай штоф очищенной.

Скоро дачник затихает.

За парусинной стеной слышится бубен и шарманка. Какие-то бабы затягивают:

Едет милый с по-о-о-оля…

Черкескай убор…

На нем шапка в три-ии-и-ста…

А шинель в пятьсот…

В сторонке русый мужичонка в ваточном жилете строчит чуть слышно на балалайке и притопывает пяткой, загнав ногу далеко под стул. Товарищ, значительно подгулявший, подтягивает:

Ой, сударыня, разбой, разбой, разбой,
Полюбил меня детина удалой…

Певец останавливается; балалайка делает соло, и парень начинает опять:

Он схватил меня в охапочку,
Положил меня на лавочку…

— Э-э-х да ниа-а-дна, — затягивает дрожащий, несколько удушливый тенор; скоро какие-то могучие груди подхватывают, и веселье загорается во всей силе.

Половые с чайниками в обеих руках снуют туда и сюда; отовсюду несутся песни; иные обнимаются и взасос целуются, а через минуту с кулаками друг к другу лезут… Прыснул дождичек, и во все двери повалил народ: мещане в шляпах, укутанных носовыми платками, мастеровые с закинутыми на головы чуйками. Пережидая дождик, кто-нибудь из забежавших высовывает на воздух руку или голову, посматривает вверх и произносит какое-нибудь суждение.

— Энта тучка-то вбок, к Коломне попрет.

— Энта-то-с?

— Энта к Коломне — верно!

— Пошли! пошли! — гнал половой ребятишек, жавшихся у дверей.

— Дяденька, мы ноне утресь подсобляли.

— Прочь! прочь!

Ребятишки выскакивают на дождь.

Дождик перестал, народ высыпал опять. Опять толкотня и песни.

Под звуки шарманки, наигрывающей "По улице мостовой", идет пляс: сарафанница, как пава, слегка подергивая и поводя плечами, чуть-чуть подвигается вперед. Вдруг пляска переходит в удалую, и молодой фабричный пускается вприсядку, подобравши полы.

Гулянье делается все пьянее и пьянее. Где-то затеялась драка, потом заорал кто-то: "Караул! разбой!" Из трактира при усилии половых выталкивают нашумевшего гостя. По дороге и на лугу количество валяющихся пьяных увеличивается, и далеко от самого гулянья слышно, как чья-то рука немилосердно дубасит в турецкий барабан.

ГОСТЬ

Дело происходит в одной из отдаленных и глухих частей Москвы; на дворе стоят крутые морозы. Воскресенье. Чиновник Знаменский, воротившись с рынка, куда ходил посмотреть, не попадется ли леску, расхаживает по зале, заложив руки под фалды сюртука, и дожевывает кусок булки, закусывая им только что выпитую рюмку полыновки.

По временам он подходит к окну и смотрит на улицу, по которой спешат на базар возы с сеном, дровами, курами, биткам набитыми в плетушки. Возы эти часто раскатываются и стукают о тротуарные столбы.

— Легша! Легша! — орут передовые мужики, махая издали кнутьями.

Иногда какой-нибудь воз березовых дров подзадоривает чиновника, и он принимается что есть мочи стучать в стекло и кричит на все комнаты с целью остановить мужика. Но мужик видит только, как барин делает какие-то гримасы, и идет дальше, подпирая воз плечом.

— А возик ничего! — говорит чиновник и продолжает путешествовать, поправляя на пути коленом стул, придвигая к стене стол и не забывая при этом чуть-чуть тянуть какую-то духовную песнь.

Но вдруг, заметив на стене отодранный клок шпалер, он мгновенно прерывает пение и сердито произносит:

— Кто это? Все Гришка! Погоди! Я когда-нибудь на досуге соберусь — всех передеру вповалку. Семь пятниц в одну соберу!

Ребятишки, шумящие в другой комнате, на минуту замолкают, слыша эту угрозу.

— Филипп Ионыч спрашивают, — докладывает горничная, неся из передней утюг на палке, которая дымится от раскаленной ручки.

В комнату входит господин, очень похожий на мелкопоместного дворянина. На нем все слегка засалено и поношено: панталоны, вздувшиеся на коленях, очень коротки; по атласному жилету с стеклянными пуговицами, отстегнутому у шеи, пролегает дутая бисерная цепочка синего цвета, а из кармана, сквозь протертый атлас, белеет серебряная луковица.

Поздоровавшись, хозяин просит гостя присесть и сам помещается на стуле с одного конца ломберного стола, стоящего в простенке под зеркалом, на котором видны следы детских ручонок, измазанных помадой, чернилами.