Очерки и рассказы (1862-1866 гг.) - Страница 14

— Побудите его, христа ради, — говорил голова дьячихе.

— Побудить-то я побужу-с, ды право только не знаю, встанет ли.

— Меркулыч! Меркулыч! Левизор спрашиваит! Прислали в сборню! — каким-то отчаянным голосом, необыкновенно быстро просыпала эти слова дьячиха за перегородкой, должно быть толкая при этом мужа, потому что трель храпения несколько заколебалась, словно заходила и зашаталась вся туча нависшего над дьячком храпа.

— Не встает!

— Как же это можно? Нет, вы уж его как угодно.

— Ды что же я сделаю, когда человек спит навзничь? Что же с ним можно сделать? Я сама завсегда больше на спине… Ну, только это совсем другое.

Дьячиха опять ушла.

— Ах, кол те в горло, спит! — говорил староста.

— Да вставай же ты, господи! Этакое безумие! Бога-то бы ты побоялся… Что это такое — ливазоры едут, начальство перепугамшись.

А дьячок выше и выше забирал носом.

— Ну, собака, спит! — сказал староста.

— Ничего не могу сделать. Разве к ночи, может, опомнится на минутку.

— Ну, прощайте… — заключил староста и снова пустился бежать в сборню, куда уже возвратился чиновник, не добившийся входа в училище.

В это время у крыльца сборни стояла уже куча мужиков; на плетне, между двух растопыренных, выдвинувшихся вверх кольев, утверждено было ведро с водой; за углом плетня пряталась баба, выглядывая одним глазком на сходку; она, повидимому, старалась как можно менее занять места, потому как-то ежилась и закрывала одну босую ногу другой, словно ей хотелось, чтоб у нее была одна нога. Чиновник сел на крыльцо с трубкой в руках и, приготовляясь к беседе, соображал, что недурно бы мужикам сказать в приветствие "милые дети".

— Ну, дети, — начал он.

— Ваше благородие! — гаркнул вдруг пьяный голос.

— Что скажешь?

Мужик молчал и, покачиваясь из стороны в сторону, глотал рвавшуюся наружу икоту.

— Ну, говори же, что ль?

— Ничего я не смею сказать…

— Как хочешь.

— Даже ни-ни-нни…

— Ну, так ступай, когда-нибудь скажешь.

— Не смею говорить ннни-и…

Мужика вталкивают в толпу. Чиновник снова приготовляется говорить и предварительно затягивается несколько раз.

— Ваш благородие! — всем горлом возглашает мужик опять.

— Это что еще?

— Мне стыдно.

— Уберите сейчас его, скота.

— Братцы, уберите меня, — заканчивает мужик, изнеможенно обвисая на чьих-то могучих руках, подхвативших его подмышки.

Наконец чиновник имеет возможность приступить к делу.

— Я привез вам весточку: вам дают лес, в вашу пользу.

Слышался радостный гул.

— Чтобы вы не воровали… Поняли? Только вот что, друзья мои, — продолжал чиновник таким серьезным тоном, что мужикам почудилось, будто у них эту благодать отымут сейчас же. — Дело вот в чем; лес хорош, чудесный, только не лучше ли бы вам подумать. Тут около лесу есть болото, у вас же лугов нету. Так я про то говорю, что, положим, вы лес возьмете, хорошо; а ну как вдруг, лет через сто, болото высохнет? Сейчас казна его к себе берет.

Мужики думали.

— А ежели в казенном ваша скотина потраву сделает, что тогда? Как теленок, поросенок зашли — штраф! То-то и есть! А лесок, нешто я говорю? лесок чудесный, да ну-ко болото высохнет?

Мужики долго думали, шептались.

— Лучше болото взять, — сказал кто-то негромко.

— Болото, — возговорили все.

— Ну, вот и чудесно!..

Чиновник снова курит. Староста и прочий синклит предпочитает навытяжку стоять за его спиной.

— Что это у вас, братцы, скотина плоха? Ехал я — лошади как мыши.

— С чаво ей расти-то.

— С голоду сыт не будешь, ребры-то подведет, — слышалось из толпы.

— Луга на оброке-с! — говорит писарь. — За двадцать пять рублей в год.

— Так вот бы вы и сложились.

— Целую зиму резку даем, — гудел кто-то, обрадовавшийся, что, наконец, вспомнили про его давнишнее горе.

— Да у нас и так деньги были…

— Откуда?..

— С кабака. Под кабак старую сборню отдавали — пятьдесят целковых сбили.

— Где ж эти деньги?..

— Деньги у Егор Иванова…

Писарь вдруг откашлянулся, выступил вперед, слегка тронул шею и живот и произнес:

— Деньги точно что пятьдесят цалкавых я на свои руки брал, и как теперича в то время пошли у нас неурожаи, саранча, то я деньги эти для мужичков б церковь божию положил, чтобы две фаругьи (хоругви) справить, в случае, когда молебен, чтобы, значит, от чистого сердца…

Чиновник курил молча…

— Я, вашескородие, для ихнего добра очень стараюсь… Тепериче в Щепыхах пруд изволили видеть? все я-е… Издавна была тут лужа, на этом, стало быть, месте. Ну, я собрал народ, говорю: для вашей же пользы, говорю, так и так… и ежели, говорю, не пойдет кто копать — по уши в землю вгоню… Пошли-с.

— Ну, и выкопали?

— Через неделю, даже трое утонуло…

Писарь снова поправил шею и тронул живот, гордо посматривая на народ.

Чиновник долго сидел молча, докуривая трубку и выпуская большие клубы дыма. Наконец он начал выколачивать трубку в пол крыльца, подул в нее и произнес:

— Ну, братцы, ступайте с богом… Скоро поеду назад, тогда толканитесь.

Мужики молча расходились, надевая шапки не иначе, как за углом.

Желая отдохнуть после трудов, чиновник приказал запереть ставни и притащить сена; встал он поздно; в полуотворенную дверь смотрел розовый кусок неба; доносился топот лошадиного табуна, сзади которого промчался верхом мальчишка без шапки, болтая ногами и локтями; у крыльца пищали чьи-то утки, мычала корова.

— Але, але, — шумела баба с хворостиной на двух басистых свиней.